Оксана
Оксана, Оксаночка, гей-гей, хороша дивчина... Что говорить - красивая! Много слов красота эта не требует. О красоте не языком говори, глазами смотри. А глаза всегда подскажут. Да что тут подсказывать? И так видно...
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы - это для слабеньких.
Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны. Куда девался металл в голосе казаков. Голос мягчал, становился вкрадчивым.
Жила одна - как облачко белое. Оконца промытые, соломенная крыша подстрижена, как челочка у коня, глечики на солнце сияют. По всему было видно - не касались грязи руки Оксаны, грязь сама уходила из-под ловких девичьих пальцев. Что на крыше, что у плетня - она хозяйничала.
В жаркий день в селе тишина. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. Оксана - нет. На сильных плечах коромысло несет с полотнами - белить на реку. Полотна тонкие, длинные да белые, зачем и белить их? До снежной белизны хочется довести их. Как ни прячься, дивчино, а оно видно. Видно, что тебе мерещится, Оксана, как начнешь шить-вышивать сорочки себе да милому.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, если бы знала ты, если бы ведала - в ту пору не пошла бы на реку полотно белить. Не пошла бы, если б знала, что беда движется из степи далекой.
Словно гром загремел. Оглянулась Оксана - небо чистое, откуда бы грому?! Но все ближе, ближе надвигалась беда. Из далеких степей на село, лежавшее в тихом забытьи, налетела орда крымская. Поднялся стон и плач, а потом пожарища.
Не вздумай, Оксана, бежать назад в село, не в те руки попадут твои полотна, не ты, не твой милый будет носить белые сорочки. Да разве одни полотна. Саму тебя грязные руки заграбастают. Так и случилось. Пригибаясь, осторожно выглядывая из-за кустов, вдруг кинулась на нее целая толпа. Ох, как отбивалась Оксана, как кусала грязные пальцы! Не кричала, нет, только стонала от бессильной ненависти. А потом, связанная сыромятным ремнем по рукам, захлестнутая за шею, пошла, куда потянули. Молчала. Ох, не им бы глядеть в твое лицо, Оксана, в твои глаза!
Радовались налетчики - богатый урожай им достался, много купцы дадут денег. Видит Оксана - вот пошла соседская семья. Сыновья окровавленные, избитые. Ловко охватила петля сзади, уже теперь не вырвешься. Остап - могучий, как дуб. Подходили к нему, тыкали в богатырскую грудь, причмокивали. От этого прикосновения у старого Остапа ходили желваки на щеках. Связанный, но непокоренный. А тетушка? Что она скажет, вырастившая таких сыновей? Прижала последыша - дивчинку, плетется сзади босыми ногами, слез не вытирает...
Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься - горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья - все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, как будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли полоненных, везут хлеб, потом взращенный. Экое богатство!
Шагал Остап, не мигая, глядел впереди себя, как будто там, вдали, хотел увидеть судьбу свою, свое слово ей сказать.
Вот и она, проклятая Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей прошло через эти ворота, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались. Вот теперь пойдет торг. И только бы продали одной семьей. Там и горе не горе. Там сумеет Остап всю силу передать, по частям вложить ее в каждое сердце и сыновьям и дочерям. На старуху грозно поглядел, чтобы духом не падала. Всех поддержит, укроет, как дуб своими листьями, всех под себя подберет, все на себя примет. Он силен, он могуч. И красу Оксаны - чужой сиротки - и ее мечты и думы девичьи - все защитит, только бы вместе.
Вот хозяин, а около него с бледным лицом евнух - пришли на торг. Вырвали из семьи самую тоненькую, самую чудную девочку, бесстыдно сорвали рубашонку, рассматривая девичью прелесть, не стесняясь, бессовестные. Рванулись связанные братья за сестру постоять. Ну и что ж? Упали окровавленные у ног сестры. Сила множится у старого Остапа, путы рвет. Пусть смерть, чем надругательство над плотью его.
Прикрыв самую меньшую юбкой, старушка только плакала, и слезы были мелкие. Источнику материнской скорби не хватало слез на всех.
Торг идет. Вот и вторая обнажена по грудь. Оксана даже не поморщилась, она стояла, как из камня, прекрасная в своем скорбном гневе. Так хороша, что даже у торговцев телами человеческими язык прилип к гортани. Не расхваливался этот товар, незачем, и так видно. Такой красы еще не было. Такой силы, осанки-тоже никто не видывал.
Опасливо похаживали вокруг евнухи. Смелая, чувствовали - с этой рубашки не сорвешь. И стояла она в гневе своем так хороша, что люди, как будто желая на веки запечатлеть ее облик, закрывали глаза.
Не опуская головы, не глядя ни на кого, а обратив взор куда-то далеко-далеко, так стояла. На что она смотрела-никому не было ведомо. А было на что глядеть Оксане далеко через всю степь. И видела она того, кого хотела видеть.
Не случился в ту несчастную пору в селе Павле. Где ты, мой горицвет, казаче мой?! Пусть люди не могли сказать, где я, - кто убит, кто в полоне. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Павло услышит. Павло узнает, он все равно придет. Только бы не трогали, только бы девичью честь не порушили. Ведь муки примет Павло. Какой он, знает Оксана. Знает душу своего казака. Гнев его великий, и огненные очи, и широкие плечи, и руки могучие! Знает Оксана: этот гнев поведет его по выжженным дорогам. Только бы дождаться.
Не глядела Оксана, как все больше торг разгорался, как все более жадно горели глаза у хозяина, как потирал он руки и складывался почти вдвое, похаживал вокруг нее и только издали показывал пальцем, не трогая девушки. Не смел...
Вот и продана Оксана. Потеряла она из виду старого Остапа и всех своих. В фургоны позапихали невольников. Стали запихивать и ее. Попробовала сопротивляться - ударили. Поглядели бы, как повела плечом Оксана, когда впервые в жизни ее ударили. Больше ее не ударят. Так говорила Оксана всем видом своим. И больше ее не били.
Привезли. Чужой город, непонятный. Грязный, пыльный - как будто со всех гор смели мусор в эту яму. Только в одном месте красовался дом, какого еще не видывала Оксана. Но не проявляла она ни к чему интереса, не любопытствовала. Оставалась такою же каменно прекрасною, не поднимала глаз. Слуги привели ее в помещение, где было очень много женщин. Не понимала Оксана, зачем в одно место столько женщин собрали, а мужиков нет.
Вдруг из-за большой двери глянули на нее глаза девичьи - синие, ясные и такие скорбные, что у Оксаны сердце как будто кто-то рукой повернул. Ох, лишенько, наша украиночка. А синие глаза неотступно преследовали ее. Так долго одними глазами и разговаривали. Одна у другой спрашивала, одна другой отвечала. Разговор был длинный и тяжкий. Ничего хорошего глаза не сказали. Никак не обнадеживали глаза черные. Поговорили, поговорили и сникли.
Подружились девушки. Много тяжкого рассказала синеглазая о гареме, о неволе.
- Почему такая белая, - спрашивала Оксана подружку, - почему солнце не ласкает никогда ее лица, почему она от него прячется?
- Ты посмотри, где сижу, шью, - отвечала синеглазая. - Вот станок, вот пол земляной, вот маленькое оконце за решеткой, вот евнух, вот еще станок. Наверное, и тебя посадят, будешь, как и я, вышивать соняшники, вспоминать Украину родную. Вот и ты, как я, будешь мечтать: поплывет чайка-лодка, и ты с ней уплывешь далеко по Днепру домой, может, мать жива, может, батько что скажет.
Ничего не сказала Оксана. Но видно было, что она не будет шить, не будет сидеть в этой дыре, она лучше перережет себе горло, лучше разобьет голову об эти стены, она еще не знает, что сделает... Она задушит того, кто к ней прикоснется.
Не трогали Оксану евнухи и к хану не вели. Ждали, что ослабнет духом, а тело не стали портить. "Будем кормить сладко, одевать красно, неправда, сломится, не таких ломал гарем", - думали.
Но Оксана, обряженная, сидела молча. С трепетом проходили мимо нее евнухи. Просили у нее помощи все слабенькие, истощенные, сломленные. Как крепость, в гареме была Оксана. К такой не подойдешь, не крикнешь.
Шли дни - тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксаночке, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено природой и жизнью, теперь только оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные звезды, девичий смех и мелодичная песня...
А Павло! Лучше бы ей о нем не думать. Это надо прятать очень глубоко, это может сломить. Украина, гей, гей, земля родная!
Но никто не видел Оксану плачущей, никогда. Какая-то огромная внутренняя сила поддерживала девушку, и она оставалась такою же непоколебимой. Как большая мать, ходила она меж полонянок, утехой им была и защитницей.
Все бывает на земле. Вдруг человек любит, вдруг ненавидит, вдруг родится, вдруг умирает. Все бывает. Привели как-то в гарем евнухи женщину - старую, сердитую, рослую - с товарами заморскими. Там и для мастерских пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видали, там и парча камзольная, тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце утерпит! Товары ласкали глаза и пальцы. Осторожненько откладывали женщины, что кому понравится. Оксана ничего не откладывала. Но только вдруг удивилась Оксана, что-то дрогнуло в ней. Велика старуха, чадра сплошная на ней, лица не видать, а глаза не старушьи, быстрые. Посмотрела в эти глаза Оксана - и у нее тяжело заходила грудь. Павло! Вот сейчас или смерть обоим или волюшка.
Купчиха все разложила, все отдала. Когда большая корзина до дна дошла, знак Оксане только глазами подала: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Евнухи решили - пусть идет эта каменная, может, чем-нибудь прельстит старуха ее сердце девичье, может, мы ее, наконец, купим.
За высокий тополь зашла Оксана. Впервые услышали евнухи, как она засмеялась, вздохнули облегченно. "Ну, теперь будет нам легче, - думали, - не будет больше гневаться"...
Кряхтя и охая, взяла старуха корзинку на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу. Никто не задержал и чадру не поднял - грех великий.
Кто знает, сколько усилий приложил Павло, сколько стараний приложили его дружки, пока достали товаров всяких, пока проникли в ханскую столицу, во дворец. Сердце вело Павла незнакомыми дорогами, любовь привела его в самое гнездо осиное. Тут бы ему быть схваченным да на кол посаженным. А вот этого-то и не случилось.
Свернувшись, сидела Оксана в корзине, не дыша. Ох, и гневалась же она на себя, на свое тело крупное, на свою мощь казацкую. Ей бы тоненькой быть, может быть, тогда не гнулись бы так плечи казака.
Наконец, вынес он корзину в далекий переулок, поставил ее, прислонив к стене. Только одно шептал Оксане - цыть, цыть. А что ей говорить, она и не дышала.
С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились. Татары... но речь не татарская, речь родная, ласковая, мягкая.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка. Вот и она на коне, корзина брошена, куда девалась тряпка. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павло - и помчались.Оксана в середине, всадники окружили ее плотным кольцом, едут быстро, быстро. Казалось, каждый и свою силу передал коню. Эй, скорее, скорее, дальше, дальше. Вот туда, за гору высокую, за лесок зеленый. Скорей, еще скорей! Оксана, прижавшись к шее лошади, называла ее самыми ласковыми словами: милая, золотая, родненькая, ну поскорее...
Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори...
Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража ханских палат, неумолимый гнев хана и его большая сила. Все это, даже самую смерть победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая.
